что нашлось у старой девы

проникновение
 

Родная сестра моей прабабушки была старая дева. А у прабабушки было трое детей, то есть она старой девой не была. Сестра прабабушки была худая как палка. А прабабушка была, наоборот, в теле. Поэтому я, которому было то ли пять, то ли семь лет, решил, что все старые девы худые.

И прабабушка, и ее сестра жили в большом деревянном доме в Парголово, под Ленинградом, как тогда называли Петербург, который я мог бы по этому случаю назвать многострадальным, но не буду, потому что ну кто я такой. Старая дева, которую звали Галина Федоровна, жила на втором этаже, куда вела немыслимо узкая и крутая, а еще скрипучая деревянная лестница. И Галина Федоровна меня не любила, как и никого, вообще она была глупой и склочной старухой, как мне казалось, хотя мама говорила, что у нее был жених, красавец, которого убили на войне, и которому она осталась верна.

Вот так, вечно проснешься ни свет ни заря, а лег-то в два часа ночи, и что теперь делать? Надо бы встать на весы, но после вчерашних макарон в Моцарелле, что они мне скажут? Дела как обычно - набегают роем, а делать хочется что-то другое. Позавчера, пока группа упражнялась в ЧСР, я прочел, что в Ницце 300 солнечных дней в году, и так захотелось жить в Ницце. Я там не был, и воображаю, что Ницца это что-то вроде Ялты, только почище. И вот и бы жили там на Лазурном берегу и все такое. Хотя навряд ли там такая движуха как в Нью-Йорке, судя по рассказам Игоря. Я, впрочем, немедленно собираюсь встать.

Мать твою, 71.9!! Это что же была за дорадо такая? Хотя, конечно, нет, там была далеко не она одна.

Два сапога пара.

Чтобы описать второй этаж Галины Федоровны, нужно быть Диккенсом или Бальзаком. Там было бесконечное, невероятное количество разного хлама (нет, Гоголем, помните, когда Чичиков приехал к Плюшкину?) и стоял специфический старушечий запах. Ребенку, то бишь мне, это казалось восхитительным и таинственным, я воображал там повсюду сокровища, хотя и не понимал, какие. Любопытство, любопытство, детская неопытность. А меня туда пускали редко, я поднимался всего лишь, может быть, раза два или три.

Деньги зло, хотя нет, деньги не зло. Деньги просто чертово средство. А зло это когда они фокусируют ум не на созидании, а на потреблении. Когда денег нет, потреблять не на что, приходится поневоле развиваться, хотя люди и тут ухитряются - через скромную жизнь - топтаться на месте. Но когда деньги есть, можно вообще ни о чем не думать. Можно играть в думание и в планы. Можно бесконечно готовиться к славным подвигам. При этом не шевеля пальцем. Люди чертовски хорошо умеют, не трогаясь совершенно с места, жестко изнемогать от забот.

Невнимание, слов нет, наносит сильнейшие удары по самолюбию.

Сейчас смотрели очередную серию сериала “Контакт”, и я подумал две вещи: умеют же они иногда так круто все завернуть, хотя выглядит оно, даже через этот заворот, совершенно по-американски тупо, а еще что не верю я в это все, то есть ни во что - ни в цифры, ни во всеобщую связь, ни в бога и ни в черта, да ни во что. Какая вера? Жизнь - страдание, которое нам по мере сил нужно облегчить, вот и вся вера. Кого еще в эту формулу пихать? Зачем?

В первый раз, когда я был на этом втором этаже тире чердаке, я разжился у Галины Федоровны книжонкой. Совершенно законно, поскольку она сама мне ее дала. Это было евангелие, а что же еще, боже ты мой? Тоненькая книжка в осьмушку (это я для понта написал про осьмушку, на самом деле я не знаю, сколько это реально) листа, в красном, затертом, матерчатом переплете. В этом евангелии содержались все запахи логова старой девы, во-первых, ну и еще текст с ятями, во-вторых. Я его читал, продираясь сквозь старомодные обороты и странное начертание букв. Мне нравилось.

У меня никогда не было, типа как у Джойса или Толстого, отношений с богом. Я даже рассуждать на эту тему не могу - потому что рассуждения как раз означали бы эти отношения, а мне рассуждать не о чем, я не вижу предмета. Я, наверное, тупо считаю, что бог нужен, чтобы управлять малограмотными и отвлекать шибко грамотных. Ну, и для утешения. Такая помесь Маркса и Вольтера. Но евангелие я очень люблю. Как литературное произведение, а для меня нет выше оценки. Я понимаю, что был рубеж, когда человечество из стай и стад стало превращаться в сообщество - и этот поворотнейший этап требовал мега-героя. Ахилл надругался над Гектором и закидал погребальный костер Патрокла трупами собственноручно зарезанных юношей - выбрав славу и короткую жизнь - и это было круто. Для бисексуала и для своего времени. Иисус же...

Я не знаю большего огорчения, чем то, что люди не похожи на литературных героев. Они вечно не дотягивают. Они не на высоте идей, их жертвы не полны и т.д. Людям нужны представители, характеры, обобщенные образы. А живем-то не среди образов никак. С другой стороны, я не хочу быть образом - я бы боялся. Впрочем, современный герой и боится, и комплексует, и демонстрирует свою “человечность”, то бишь пошлое нутро. Не важно.

Красная книжка с потертым золотым крестиком на обложке привлекала внимание, мне приходилось ее прятать, чтобы избегать вопросов - не то чтобы недружелюбных, а просто глупых. Ну, и папа мой - убежденный атеист - даже несколько воинствующий - мог эту книжку запросто приговорить. Тем интересней мне было ее читать. Но я не скажу, что это была духовная пища - меня занимали обороты. “Целованием ли предаешь сына человеческого?” Это же чистый гипноз, она как воронка, втягивает и закручивает.

Все это я уже писал где-то - в достатусные времена. Сейчас писать длинно как-то смешно - даже самого жареного дочитывать не хочется, а кто меня дочитает, такого сырого? Да никто. Поэтому буду скармливать обществу по кусочкам.

Но у меня был детский друг, и я ему эту книжку показал. Не то, чтобы он был шибко продвинутый, но мы с ним исследовали наше половое устройство и даже пробовали курить, воруя у его отца болгарские сигареты “Солнце”, так что я просто не мог с ним не поделиться. Его, впрочем, содержание совсем не заинтересовало, а заинтересовало приключение - хотя не было никакого шанса взять его в обитель старой девы, разве что сесть на конька-горбунка и прыгнуть к ее светлице до второго этажа, где она будет умильно ждать с размалеванными щеками и есть печатный пряник, и снять с ее пальца кольцо, а потом зашмыгнуть, очертя голову, в эту светлицу и пошуровать там, в мусорной куче начала двадцатого столетия, ища богатств или игрушек.

Я, как подумаю про Париж, у меня задний проход весь сжимается, к слову о детских исследованиях. Зачем я так долго тянул? Первая книжка, которую я прочел, была “Дети капитана Гранта” Жюля Верна, мне было как раз семь или восемь лет, вот тогда и надо было начать собираться, ведь Жюль Верн жил, небось, в Париже! Сейчас прогуглю... Ну конечно! А уж про Золя и Мопассана я молчу. Черт, это моя черта, я долго запрягаю.

Строго говоря, я не запрягаю вообще. Я жду, пока кто-нибудь запряжет для меня, а потом еду. Это из опыта с лошадьми, запрягал-то Боря. Лошадь по-французски “шеваль” (cheval), отсюда и “шевалье”, это, мать его, наездник, всадник, говорит тот же гугл, а точнее вам объяснят в Speaking Planet или я не знаю еще где.

Нет, я, конечно, запрягаю. Только и делаю, что запрягаю. Впрочем, чушь, это лошади как-то затесались к слову. Не важно. Люди вечно вяжутся к словам. Смотрю на эту пару, а она все спорит, все доказывает. А что доказывает? Что я, мол, прав, а ты не права, и наоборот. Это не по-христиански, это дележка. Если что и доказывать, то правоту отношений. А это болезненное восприятие личного пространства - оно все от лукавого. Чушь, как говорила одна... одна. А нас-то двое. Потому что правы отношения. Это как с богом. Личное пространство - лишнее звено.

Сбросил триста грамм - а ведь который день кручу обруч опять регулярно, кручу, пока учу французский! Нечестно. Хотя, конечно, нечестно консультантам пирожки и пирожные приносить - они их жрут и жиреют, теряя форму и приобретая формы.

Совсем другая тема, когда я попал к сестре моей прабабушки во второй раз. Вообще, я когда про шкаф ее книжный думаю - то есть, прабабушкин, который на первом этаже стоял, между окнами, в которые летом ломилась сирень, даже не шкаф, а, пожалуй, стеллаж - там собрание Стендаля стояло повыше, мне было не дотянуться. И оно было такое блеклое на вид. А Сервантес был ярко-рыжий или солнечно-желтый, и стоял он ниже полкой. Может быть, если бы было наоборот, моя жизнь была бы совсем другой. Ведь просить взрослых дать мне такую большую и настоящую книгу я робел.

Вот с книг-то все и началось. Потому что чтение родит фантазии. Кто-то гонял по улицам, и я даже завидовал, и даже сам иногда гонял за теми, кто там гонял, но больше читал. А жизнь на улице не такая, как в книжке. В книжке она интереснее - то, что происходит там, имеет значение. Поэтому Галина Федоровна имеет значение. И бог имеет значение. И я. Et vous aussi. Все начинает иметь значение, как только попадает в книгу. Потому что книга - художественная ткань, плоть другого мира - бесконечно прекрасного тем, что он создан с помощью лучшего, что есть в человеке, высшей точки эволюции - таланта. Да.

Говорят о какой-то правде, что за ерунда. Нет никакой правды, потому что в правде нет смысла, если она не вплетена в художественную ткань. Но она там становится вымыслом - таким же, как и не-правда, там все переплавляется и перерождается. И служит, в итоге, наслаждению или развлечению, уж кому что дано.

У Галины Федоровны, уж я не знаю как, на втором этаже помещалось пианино - она на нем музицировала или, по крайней мере, потенциально могла. Черный лак, желтые клавиши, привинченные к деке слева и справа желтые канделябры, резной пюпитр. Я не так музыкален, как хотел бы, но даже своим необработанным детским ухом слышал, что инструмент чертовски расстроен, но это не важно. Ах нет, важно, потому что, сдается мне, я именно и попал к старой деве в тот раз, чтобы подготовиться к уроку по музыке - меня же учили у тетеньки, которая была классной музыкантшей, но когда-то давно - то ли в лагере? - ей отпилило руку на лесопилке, по запястье, и с тех пор она уж не концертировала. Зато ее сын учился в консерватории, и он проверял мои способности, когда я в первый раз пришел с мамой, и я не помню большего ужаса и позора, чем этот импровизированный экзамен, на котором я не проявил не только музыкальных способностей, но даже и речевых. Ах, музыка, мечта моя! И мне будут говорить, что люди равны, когда у одних есть дар, а у других нет. Когда бы все так чувствовали силу гармонии! Но нет, тогда б не мог и мир существовать. Ну, или что-то в этом роде, я уже не помню.

Эта противная старуха - сестра моей прабабушки - воплощала, верно, кошмары моих клиенток. Она жила одна-одинешенька на своем втором этаже, никто ее не любил и не ходил к ней в гости. Между тем ниже этажом кипела жизнь - у прабабушки было две дочери и сын, с мужьями, женами и детьми это была целая толпа. Постоянно отмечали какие-то праздники, приходили в белых рубашках и свежепошитых платьях, готовили кучу еды, пили водку, пели “Гоп со смыком” и “Клен ты мой опавший”, выясняли отношения, ссорились до следующего застолья. А она во всем этом не участвовала, вот ей было, наверное, тоскливо! И ведь не то, что она читала Монтеня в своей светелке, совсем нет - у нее были куриные мозги. Но ребенок в такие вещи не вдавался - мозги или не мозги, сердце или печень - мне казалось странным, что прабабушка такая добрая, а ее сестра такая злая, вот и все. Да черт ее, не злая, но на ее часть огорода точно было лучше не ходить.

Я сейчас себе кофе сварю.

Планшет - удобная штука при моих занятиях.

Хочется круассан и вообще. Вообще, увы, без дисциплины ни черта не сделать. Быть работягой круто. Презираю людей, которые мечтают попасть в дамки и не работать. Не важно, что сам я хотел бы того же. Вот интересно, работал бы я, будь у меня бесконечный финансовый ресурс? Или катался бы по земному шару, якобы это так развивает. Чушь. Хотя... Пойду сварю себе кофе.

- Вам доводилось проснуться и чувствовать отвращение к себе и миру?
- Да.

Наши вещи, поступки, манеры и желания просто-таки кричат о том, какими крутыми мы хотим показаться другим людям. И вызывают, вместо зависти и уважения, лишь насмешливое сочувствие именно у тех людей, чьим мнением нам следовало бы дорожить.

В пустых глазах все выглядит пустым.

Это все статусы. Как стихи. Нет, лучше так:

“В пустых глазах все кажется пустым”

Круто. Нет, лучше так:

“Пустым глазам все кажется пустым”.

О, это просто Шекспир. Отлично, с ума сойти.

Здесь я должен был бы написать о телевидении, но мне сейчас не хочется. Одни люди создают, по заказу других людей, мульный пузырь иллюзорного мира вокруг третьих людей - разве это хорошо? Но, с другой стороны, разве мир вообще не иллюзия? И кто решил, что одна иллюзия не лучше другой? И кто решил, что у человека нет выбора? Много вопросов - от них на художественной ткани остаются узлы, но, может быть, сегодня именно они-то главное и есть. Художественная правда это неправда. И “реальная жизнь” неправда. А где тогда правда-то? Может, там, где они сталкиваются и пытаются интегрировать друг друга? Не об этом ли писал Лиотар? Я, впрочем, уверен, что не об этом. Но про себя я точно знаю, что самый возбуждающий момент - это отношения “высокого” и “низкого” в человеке. Когда они пытаются друг над другом возобладать.

Одним словом, мне захотелось показать, что есть вещи, которые не меняются и не изменятся ни при каких обстоятельствах. Эти вещи находятся не снаружи человека, а в нем самом. Одиночество и отчужденность - одна из них. Ограниченность - другая. Страдание - третья. Что бы мы ни изобрели, человек останется человеком. С пороками, слабостями, добрыми движениями души и т.п. И всегда ему нужно будет оправдание его пустой, по большей части, и суетной жизни. Например, такое, что была, была, была когда-то борьба. Борьба Земли и Неба.

Галина Федоровна копила разный хлам в нелепой надежде оказаться защищенной, с чем она вряд ли справлялась. Но, когда я был ребенком, маленьким мальчиком, мне не было до этого дела. Я воспринимал ее второй этаж, ее длинные седые волосы, которые она расчесывала гребнем на крылечке перед дверью на свою выцветшую, скрипучую и костлявую, как и она сама, лестницу, в виде данности и полноправной части в общем-то прекрасного мира. Где были, помимо Галины Федоровны, еще другие очень разные люди, а также незабудки, примулы, сирень и яблони, на которых раз в два года созревали яблоки. Может быть, позже мне захотелось бы поменять ее жизнь, показать ей лучшую дорогу, снять ее ограничения и все такое - потому что желание улучшить мир, являющееся отражением недовольства собой, как бы встроено в человека определенного возраста - но сейчас я опять склонен воспринимать сестру своей прабабушки как обязательную часть пейзажа. А кроме того, я хорошо знаю, что в жизни любого человека наберется достаточно интересных событий и даже периодов. Случайным образом один из таких периодов жизни Галины Федоровны стал мне известен.