Колонка Gv0zdika

Ночь в поезде Астрахань – Волгоград была отвратительной. Вагон такой старый, что, казалось, мы теряем части по пути следования. Незакрывающееся окно, в которое степной ветер задувал комаров размером с лошадь и крики неведомых диких племен на остановках.

Мне чудилось, что я не сомкнула глаз. Но бесцеремонное утреннее солнце вытолкнуло меня из глубин самого настоящего сна. Было 9 часов, Волгоград приближался, заглядывая в окно дачами, пригородами, крошечными платформами.

И вдруг я увидела ее. Она возникла за окном внезапно, как пламя. У меня перехватило дыхание. Она неслась вслед за поездом с поднятым мечом в развевающихся одеждах, как неотвратимая богиня мщения. Страшная и прекрасная одновременно, вся она была обращена к человеческому миру, но не была его частью. Я сама не заметила, как вцепилась в крышку стола, нагнулась к окну. Это было слишком врасплох. Меня никто не предупредил, что Родина-мать явится таким образом.

Поезд совершил поворот, и почти сразу мягко подплыл вокзал. Я была в Волгограде. Потом сразу такси, сразу квартира, снятая на 5 командировочных дней. Это было воскресенье, которое я собиралась по своей ленивой привычке провести, лежа на диване с ноутбуком на коленках. Но что-то толкало меня из дома вопреки обыкновению.

Майка, кеды, джинсы, карта - готова. Я вышла на улицу, скатывающуюся куда-то вниз – должно быть к Волге. Все кругом было пустынным и тихим, залитым прозрачным, легким, еще утренним солнцем. Дома кругом, высокие, тяжелые, надежные, выдавали свое сталинское происхождение. Так же, как и литые ворота во дворы. И особая каменная гулкость арок, сквозных проходов. Мне показалось, что я – в фильме «Кортик», одном из фетишей нашего детства, снятом по книгам Рыбакова.

Это ощущение тяжелого, монолитного стиля, который не могли нарушить современные вывески и витрины, гипнотизировало. Я распахнула книгу, автору которой можно было довериться.

Я долго кружила по городу, открывая все новые перспективы улиц и площадей с портиками и колоннами в зеленых затемнениях и растушевках деревьев, не скрывающих своей южной томной природы, льнущих к нагретым солнцем камням. Потом, наконец, сдалась и пошла вниз-вниз-вниз – к воде.

Набережная была почти пуста. Пока я бродила, день от бескомпромиссной солнечности изменился к двусмысленной облачности, грозившей даже покапать дождем. Парниковая приглушенность плеска воды, звуки глуповатой музыки, доносимой ветром так, чтобы будить невнятную и приятную грусть. Все это было обещано мне заранее, даже и не вспомнить, когда.

Я шла по каменным грубым плитам набережной все дальше, встречая только одиноких сосредоточенных рыбаков. Алкоголь бродил во мне, внушая особую чуткость к тому, как внутри и снаружи плавает, смешивается, мерцает. Я добралась до совсем безлюдных мест. Закурила. Подошла к самому краю парапета, заглянула в далеко внизу плещущую воду. И легла прямо на плиты, уставясь в небо. В нем все клубилось и менялось каждую секунду, но холодная твердость плит не давала потеряться среди облаков. Я чувствовала тяжелое притяжение откуда-то из глубины. Это была смерть. Не моя. Всех тех, кто сгинул на этих берегах. Я лежала на их костях, они не отпускали меня, и они меня поддерживали. Я плыла в небо на корабле мертвых.

Я вскочила и побрела дальше.

Совсем недалеко белела сталинградская панорама. Я была уже изрядно нетрезва. Иначе никак не объяснить решения посетить музей – не музейный я человек. Благопристойно купила билет и пошла по залам. Народа и здесь было немного, что весьма утешало. Я переходила от витрины к витрине. С каждой новой реликвией во мне росло тяжелое чувство, которое холодило, как плиты на набережной.

Наконец я остановилась перед письмами с фронта. Прямо перед моими глазами было письмо, написанное давно забытым и, может быть, тоже погибшим позднее бойцом о смерти однополчанина. Письмо было адресовано его семье. Автор пытался рассказать о последних часах чьего-то отца и мужа. «Я вошел в землянку, он сидел за столом в шелковой голубой рубахе». На этих словах во мне что-то лопнуло с непристойным, хриплым звуком, и по лицу потекли слезы. Я оперлась на витрину. Мне было невыносимо стыдно, но я не могла остановиться. Я увидела этого человека в голубой рубашке, проживающего свой последний день. Я увидела его семью, читающую письмо, которое каждой строкой отделяло их от времени, когда он был жив, а его возвращение было обещанным будущим. Я видела автора этих строк, тоже мертвого…

Я стояла среди огромного погоста.

Прекрасный город, в котором имперское величие смягчилось южным сиянием звезд и дыханием ветра, был лишь миражом. Он был сном погребенных, к ним тянули свои корни колонны дворцов и цветущих деревьев. Это была их мечта о счастье, о мире, о жизни. Все кругом принадлежало им.

Солнце уже клонилось. Я шла сквозь строй каменных улиц, носивших имена павших, - все выше и выше – домой.

Колонка Gv0zdika

Я сегодня вспомнила няньку - странного персонажа моего самого раннего "богородского" детства.

До сих пор не знаю, кто она была, кем приходилась нашей семье, а вернее - маминым родителям. Откуда она взялась. Я даже не знаю, почему все ее называли нянькой. Меня она определенно не няньчила.
Она была очень старой, морщинистой и сгорбленной... Она казалась старше бабушки и была ее прямой противоположностью.
Бабушка - светлая, мягкая, большая, какая-то чистая и родная в солнечном дедушкином доме и саду - вся была жизнь и радость.

А нянька казалсь мне страшной, всегда в черном платье и черном платке, маленькая и худенькая, навечно скрюченная и склоненная к самой земле.
Я помню, как ходила с мамой навестить няньку в каком-то страшном бараке, черном, обветшавшем и мрачном, как сама нянька. С крутыми, узкими, скрипучими лестницами. Все в нем было погружено в полумрак. Жизнь здесь могла быть только временным привалом на пути куда-то. Куда? На кладбище?

Я боялась няньку и быстро забыла. И только через много лет на фотографиях увидела сморщенное нянькино лицо среди моих более крупных и осанистых родственников. И запомнила заново кроткую стеснительную старушечью улыбку и глаза, смотрящие в объектив несмело, но лучащиеся любовью.

И вот сегодня вспомнила. И поняла, что так и не знаю ни ее имени, ни судьбы. И спросить уже не у кого.

Колонка Gv0zdika

Будь собой. Главный лозунг сегодня. Да и вчера тоже. И, весьма вероятно, завтра.
Этот императив стал двигателем новой экономики, поощряющей самые причудливые потребности и вкусы. Время конвейера прошло, наступила эра CRM и персонализации, производства «по требованию».
Однако, как часто бывает, экономическая подкладка слогана остается в тени, но миллионы индивидов заражены стремлением «быть собой», что бы это ни значило. Да и значит ли это хоть что-то?
Кем бы ты ни стал, тебя продолжает мучить зазор между внутри и снаружи, между мыслимым и реализованным, между осознанным и почувствованным и так до бесконечности.

Через пару месяцев мне будет 40. Меня совершенно не волнует, стала ли я собой за это время. Мои желания уже давно приобрели диаметрально противоположный характер. Я хочу быть кем-то другим – не собой.
Не поймите меня превратно. Речь не о нереализованных планах и несбывшихся мечтах. Ведь и они всего лишь еще одна сторона «меня».
Но вас никогда не мучила невозможность проснуться утром другим человеком, помнящим о себе прежнем только как о сне, который с каждой минутой рассеивается вместе с ночью?
Я хочу выпасть из своего синтаксиса и стиля, забыть любимые словечки и обороты, убежать от привычных ассоциаций и идиосинкразий.
Обрести другие надежды и ожидания, другую походку мыслей и эмоций. Другой голос, фигуру, лицо, болезни, цвет глаз…
Срезать подушечки пальцев и оставлять на клавиатуре кровавые пятна, а не опостылевшие за сорок лет отпечатки.

Эта обреченность быть собой похожа на пожизненный срок в колонии. Но как в любой тюрьме, и здесь есть лазейки.
Мой пост сегодня – ода мистификациям всякого рода, псевдонимам и фэйкам, троллям, двойникам, лжепророкам и самозванцам. С какой бы рациональной целью они не создавались, настоящая цель их авторов одна – уехать в отпуск от себя, покинуть стены своего «я», отдохнуть от обоев в цветочек/горошек и вида за окном.
Я всегда стыдилась своей страсти к размножению почкованием. Сколько фэйков, как мыльные пузыри, я выдула в интернет-пространство. Не все они обладали ангельским характером, кое-кто вполне мог привести хозяйку к уголовщине, некоторые были вульгарны и навязчивы, некоторые восхитительно прекрасны. Большую часть из них я уже потеряла из виду. И вполне может быть, они продолжают жить самостоятельно, наливаясь реальностью, как комар – кровью. Были времена, когда я жила только в фэйках, полностью лишив права голоса надоевшее «я».
Знаю людей, которые до сих пор ненавидят меня за фэйк-авантюры и брезгливо зажмут нос, читая этот пост.
Но сегодня я хочу реабилитировать мои личины, причислив их если не к лику святых (будем умеренны), то точно к произведениям искусства, особым художественным текстам и приемам терапии.
Почему сегодня?

На днях мне попала в руки книга… (С этого зачина должна начинаться большая часть моих сюжетов.) Переписка двух французских знаменитостей – Мишеля Уэльбека и Бернара-Анри Леви. Оба – блестящие умы, эрудиты и антигерои для культурного истэблишмента, затравленные им до невроза и паранойи.
Их диалог касается многого и составлял радость моих вечеров целую неделю. Одна из главных тем переписки, что неудивительно, - маскировка, запутывание следов, убежище…
Но то, что для них стало предметом интеллектуального трипа, для одного из французских писателей оказалось образом жизни, судьбой и приговором. Моя особая благодарность Уэльбеку и Леви за то, что они обратили мое внимание на Ромена Гари.

Начнем с того, что Ромен Гари – сам по себе псевдоним. В течение своей литературной деятельности он использовал и другие имена - Фоско Синибальди и Шатан Бога. Без особого успеха.
Но в 60 лет Гари сделал прыжок, беспрецедентный до сих пор в истории литературы. Он не только начал писать под новым псевдонимом, не только получил под ним еще одну Гонкуровскую премию (которую в принципе нельзя получить дважды), но и представил публике лжеавтора во плоти и крови, уговорив на эту авантюру своего племянника, который быстро потерял чувство меры и такта, что простительно, на мой взгляд, уж слишком был велик соблазн для самого Поля Павловича.
Истоком масштабной мистификации была не только обида на критику, норовившую сдать Гари в литературный архив, но и жажда стать Другим, радикально измениться во всех ипостасях и в главной – писательской – тоже. "Моего "я" мне не хватает. Когда я слишком долго остаюсь самим собой, мне становится тесно, меня душит мое "я".
Игра – хотя игра ли это? скорее, эксперимент с реальностью, «тотальный роман» – закончилась летальным исходом не для выдуманного писателя, а для реального. 2 декабря 1980 г. Гари застрелился.
И статью Гари «Жизнь и смерть Эмиля Ажара», опубликованную только после смерти писателя, надо было бы назвать «Жизнь Эмиля Ажара и смерть Ромена Гари».

Почему же он застрелился? Почему уступил жизненное пространство двойнику, которого питал своей кровью и талантом?
"Меня изгнали из моих владений. В созданном мною мираже поселился другой. Материализовавшись, Ажар положил конец моему призрачному существованию в нем. Превратность судьбы: моя же мечта обернулась против меня". Написал Гари все в той же статье.
Проклятая реальность опять вторглась на территорию творчества. Образ, воздушный, пластичный, состоящий больше из возможного, чем реализованного, погиб под влиянием земного притяжения, а с ним и его автор.
Какова мораль этой истории? Да бог ее знает. «Теперь, спустя столько времени после моей смерти, у меня другие заботы», отвечу я опять словами Гари.
Страстное желание быть другим и страх лишиться своей личности так и будут раздирать человека. Как и фантазия «быть собой» и ужас быть погребенным в саркофаге «я».

Мне 40. И я хочу быть кем-то Другим. Может, татуировку такую сделать? Хотя, когда собираешься содрать с себя кожу, не стоит тратиться на особые приметы и идентификационные карты.

Послесловие: Конечно, я не удержалась: купила пару романов Ромена Гари… У него было не так много таланта, он был не глубок как мыслитель и очень трезво осознавал свои границы и границы человеческой природы вообще. Я стала еще лучше понимать его желание «выпрыгнуть». Тщетное, смешное, но от этого не менее мучительное и неотступное…