Колонка
Ночь в поезде Астрахань – Волгоград была отвратительной. Вагон такой старый, что, казалось, мы теряем части по пути следования. Незакрывающееся окно, в которое степной ветер задувал комаров размером с лошадь и крики неведомых диких племен на остановках.
Мне чудилось, что я не сомкнула глаз. Но бесцеремонное утреннее солнце вытолкнуло меня из глубин самого настоящего сна. Было 9 часов, Волгоград приближался, заглядывая в окно дачами, пригородами, крошечными платформами.
И вдруг я увидела ее. Она возникла за окном внезапно, как пламя. У меня перехватило дыхание. Она неслась вслед за поездом с поднятым мечом в развевающихся одеждах, как неотвратимая богиня мщения. Страшная и прекрасная одновременно, вся она была обращена к человеческому миру, но не была его частью. Я сама не заметила, как вцепилась в крышку стола, нагнулась к окну. Это было слишком врасплох. Меня никто не предупредил, что Родина-мать явится таким образом.
Поезд совершил поворот, и почти сразу мягко подплыл вокзал. Я была в Волгограде. Потом сразу такси, сразу квартира, снятая на 5 командировочных дней. Это было воскресенье, которое я собиралась по своей ленивой привычке провести, лежа на диване с ноутбуком на коленках. Но что-то толкало меня из дома вопреки обыкновению.
Майка, кеды, джинсы, карта - готова. Я вышла на улицу, скатывающуюся куда-то вниз – должно быть к Волге. Все кругом было пустынным и тихим, залитым прозрачным, легким, еще утренним солнцем. Дома кругом, высокие, тяжелые, надежные, выдавали свое сталинское происхождение. Так же, как и литые ворота во дворы. И особая каменная гулкость арок, сквозных проходов. Мне показалось, что я – в фильме «Кортик», одном из фетишей нашего детства, снятом по книгам Рыбакова.
Это ощущение тяжелого, монолитного стиля, который не могли нарушить современные вывески и витрины, гипнотизировало. Я распахнула книгу, автору которой можно было довериться.
Я долго кружила по городу, открывая все новые перспективы улиц и площадей с портиками и колоннами в зеленых затемнениях и растушевках деревьев, не скрывающих своей южной томной природы, льнущих к нагретым солнцем камням. Потом, наконец, сдалась и пошла вниз-вниз-вниз – к воде.
Набережная была почти пуста. Пока я бродила, день от бескомпромиссной солнечности изменился к двусмысленной облачности, грозившей даже покапать дождем. Парниковая приглушенность плеска воды, звуки глуповатой музыки, доносимой ветром так, чтобы будить невнятную и приятную грусть. Все это было обещано мне заранее, даже и не вспомнить, когда.
Я шла по каменным грубым плитам набережной все дальше, встречая только одиноких сосредоточенных рыбаков. Алкоголь бродил во мне, внушая особую чуткость к тому, как внутри и снаружи плавает, смешивается, мерцает. Я добралась до совсем безлюдных мест. Закурила. Подошла к самому краю парапета, заглянула в далеко внизу плещущую воду. И легла прямо на плиты, уставясь в небо. В нем все клубилось и менялось каждую секунду, но холодная твердость плит не давала потеряться среди облаков. Я чувствовала тяжелое притяжение откуда-то из глубины. Это была смерть. Не моя. Всех тех, кто сгинул на этих берегах. Я лежала на их костях, они не отпускали меня, и они меня поддерживали. Я плыла в небо на корабле мертвых.
Я вскочила и побрела дальше.
Совсем недалеко белела сталинградская панорама. Я была уже изрядно нетрезва. Иначе никак не объяснить решения посетить музей – не музейный я человек. Благопристойно купила билет и пошла по залам. Народа и здесь было немного, что весьма утешало. Я переходила от витрины к витрине. С каждой новой реликвией во мне росло тяжелое чувство, которое холодило, как плиты на набережной.
Наконец я остановилась перед письмами с фронта. Прямо перед моими глазами было письмо, написанное давно забытым и, может быть, тоже погибшим позднее бойцом о смерти однополчанина. Письмо было адресовано его семье. Автор пытался рассказать о последних часах чьего-то отца и мужа. «Я вошел в землянку, он сидел за столом в шелковой голубой рубахе». На этих словах во мне что-то лопнуло с непристойным, хриплым звуком, и по лицу потекли слезы. Я оперлась на витрину. Мне было невыносимо стыдно, но я не могла остановиться. Я увидела этого человека в голубой рубашке, проживающего свой последний день. Я увидела его семью, читающую письмо, которое каждой строкой отделяло их от времени, когда он был жив, а его возвращение было обещанным будущим. Я видела автора этих строк, тоже мертвого…
Я стояла среди огромного погоста.
Прекрасный город, в котором имперское величие смягчилось южным сиянием звезд и дыханием ветра, был лишь миражом. Он был сном погребенных, к ним тянули свои корни колонны дворцов и цветущих деревьев. Это была их мечта о счастье, о мире, о жизни. Все кругом принадлежало им.
Солнце уже клонилось. Я шла сквозь строй каменных улиц, носивших имена павших, - все выше и выше – домой.
